Тяжело шла работа над пьесой. Почти три года понадобились Чехову, хотя раньше он работал очень быстро. Прогрессировала болезнь, одолевали заботы о доме, тосковал в разлуке с женой, не хватало денег. И, однако же, писалась именно комедия – жизнеутверждающее произведение, направленное в будущее. Хотя сам Чехов считал, что его «лет семь почитают», а потом забудут.
Готовые части писатель сразу отсылал в театр. Там недоумевали. Даже жена удивлялась в письмах, почему в пьесе все плачут.
«Вишневый сад», предсмертное гениальное создание Чехова, представляет собою смелое сочетание комедии, – «местами даже фарс», как писал Антон Павлович о пьесе, – с нежной и тонкой лирикой.
Смех, свободный и веселый, проникает все положения пьесы. Но не менее значительно в ней и лирическое начало. Чехов выступает творцом оригинальнейшего, новаторского жанра лирической комедии, социального водевиля.
Конечно, драматурга сердило, что даже в передовом театре России не могут понять его замысел, не видят смешного, не чувствуют пафоса пьесы. Чехов надеялся, что спектакль Художественного театра сможет прозвучать в том оптимистическом тоне, в каком он написал пьесу. Он хотел, чтобы в зале стоял неудержимый смех над ничтожным, «призрачным» миром Гаевых и Раневских, он требовал, чтобы Раневскую обязательно играла «комическая старуха», ему хотелось, чтобы зритель ясно чувствовал водевильность всех страданий слезоточивых героев, всех слёз, проливаемых ими. Когда Вл. И. Немирович-Данченко написал ему, что в пьесе «много плачущих», то Антон Павлович был искренно удивлен этим впечатлением. «Почему, – спрашивает он Вл. И. Немировича-Данченко, – ты в телеграмме говоришь о том, что в пьесе много плачущих? Где они? Только одна Варя, но это потому, что Варя плакса по натуре и слёзы её не должны возбуждать в зрителе унылого чувства. Часто у меня встречается "сквозь слезы", но это показывает только настроение лиц, а не слёзы».
Готовые части писатель сразу отсылал в театр. Там недоумевали. Даже жена удивлялась в письмах, почему в пьесе все плачут.
«Вишневый сад», предсмертное гениальное создание Чехова, представляет собою смелое сочетание комедии, – «местами даже фарс», как писал Антон Павлович о пьесе, – с нежной и тонкой лирикой.
Смех, свободный и веселый, проникает все положения пьесы. Но не менее значительно в ней и лирическое начало. Чехов выступает творцом оригинальнейшего, новаторского жанра лирической комедии, социального водевиля.
Конечно, драматурга сердило, что даже в передовом театре России не могут понять его замысел, не видят смешного, не чувствуют пафоса пьесы. Чехов надеялся, что спектакль Художественного театра сможет прозвучать в том оптимистическом тоне, в каком он написал пьесу. Он хотел, чтобы в зале стоял неудержимый смех над ничтожным, «призрачным» миром Гаевых и Раневских, он требовал, чтобы Раневскую обязательно играла «комическая старуха», ему хотелось, чтобы зритель ясно чувствовал водевильность всех страданий слезоточивых героев, всех слёз, проливаемых ими. Когда Вл. И. Немирович-Данченко написал ему, что в пьесе «много плачущих», то Антон Павлович был искренно удивлен этим впечатлением. «Почему, – спрашивает он Вл. И. Немировича-Данченко, – ты в телеграмме говоришь о том, что в пьесе много плачущих? Где они? Только одна Варя, но это потому, что Варя плакса по натуре и слёзы её не должны возбуждать в зрителе унылого чувства. Часто у меня встречается "сквозь слезы", но это показывает только настроение лиц, а не слёзы».
Премьера
«В первый раз с тех пор, как мы играли Чехова, – вспоминает К. С. Станиславский, – премьера его пьесы совпадала с пребыванием его в Москве. Это дало нам мысль устроить чествование любимого поэта. Чехов очень упирался, угрожал, что останется дома, не приедет в театр. Но соблазн для нас был слишком велик, и мы настояли. Притом же первое представление совпало с днём именин Антона Павловича (и днём рождения –17 января 1904 года).
Назначенная дата была уже близка, надо было подумать и о самом чествовании и о подношениях Антону Павловичу. Трудный вопрос! Я объездил все антикварные лавки, надеясь там набресть на что-нибудь, но кроме великолепной шитой музейной материи мне ничего не попалось. За неимением лучшего пришлось украсить ею венок и подать его в таком виде...
– Послушайте, ведь это же чудесная вещь, она же должна быть в музее, – попрекал он меня после юбилея.
– Так научите, Антон Павлович, что же надо было поднести? – оправдывался я.
– Мышеловку, – серьезно ответил он, подумав. – Послушайте, мышей же надо истреблять. – Тут он сам расхохотался. – Вот художник Коровин чудесный подарок мне прислал! Чудесный!
– Какой? – интересовался я.
– Удочки.
И все другие подарки, поднесенные Чехову, не удовлетворили его, а некоторые так даже рассердили своей банальностью.
– Нельзя же, послушайте, подносить писателю серебряное перо и старинную чернильницу.
– А что же нужно подносить?
– Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте. Или носки. Моя же жена за мной не смотрит. Она актриса. Я же в рваных носках хожу. "Послушай, дуся, – говорю я ей, – у меня палец на правой ноге вылезает". – "Носи на левой ноге", говорит. Я же не могу так! – шутил Антон Павлович и снова закатывался веселым смехом.
На самом юбилее мертвенно бледный и худой Чехов, не выносящий публичных чествований, стоял на авансцене и не мог сдержать кашля. Практически под руки его уводили из театра.
Назначенная дата была уже близка, надо было подумать и о самом чествовании и о подношениях Антону Павловичу. Трудный вопрос! Я объездил все антикварные лавки, надеясь там набресть на что-нибудь, но кроме великолепной шитой музейной материи мне ничего не попалось. За неимением лучшего пришлось украсить ею венок и подать его в таком виде...
– Послушайте, ведь это же чудесная вещь, она же должна быть в музее, – попрекал он меня после юбилея.
– Так научите, Антон Павлович, что же надо было поднести? – оправдывался я.
– Мышеловку, – серьезно ответил он, подумав. – Послушайте, мышей же надо истреблять. – Тут он сам расхохотался. – Вот художник Коровин чудесный подарок мне прислал! Чудесный!
– Какой? – интересовался я.
– Удочки.
И все другие подарки, поднесенные Чехову, не удовлетворили его, а некоторые так даже рассердили своей банальностью.
– Нельзя же, послушайте, подносить писателю серебряное перо и старинную чернильницу.
– А что же нужно подносить?
– Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте. Или носки. Моя же жена за мной не смотрит. Она актриса. Я же в рваных носках хожу. "Послушай, дуся, – говорю я ей, – у меня палец на правой ноге вылезает". – "Носи на левой ноге", говорит. Я же не могу так! – шутил Антон Павлович и снова закатывался веселым смехом.
На самом юбилее мертвенно бледный и худой Чехов, не выносящий публичных чествований, стоял на авансцене и не мог сдержать кашля. Практически под руки его уводили из театра.
